Проникновенная история взлета и падения ВИА «Слепые» - Олег Лукошин

– Честно говоря, совсем несложно там быть чемпионом, – рассказывал он мне о соревнованиях. – Уровень слабенький.

Продвигались у него дела и с вокально-инструментальным ансамблем. Собственно, на почве музыки мы с ним и познакомились.

Однако на Сашиной работе, в пресс-службе машиностроительного завода, отношение к нему ухудшилось. Вслух вроде бы никто не выражал недовольства тем фактом, что на ответственную должность затесался инвалид. Но по углам и шепотком местные начальнички что-то этакое бормотали. Особо руководство предприятие было недовольно тем, что по Сашину душу постоянно звонили из городской администрации с просьбой отпустить его то на одно, то на другое мероприятие.

В какой-то момент гнойный нарыв прорвался: заместитель генерального директора, ответственный за пресс-службу, встретив однажды Макарова в коридоре, прямо в лицо высказал ему претензии. Мол, чё у тебя там за дела? Ты если работать сюда устроился, то работай, а если тянет мячик попинать, то для этого и другие работы есть. Да и вообще, тебе можно ли трудиться здесь? Не болят глаза?

Хоть и было это сказано с натянутой улыбкой и вроде как по-дружески, но определённый диссонанс в тонкий внутренний мир Макарова внесло. Мысль об увольнении и раньше посещала его, а теперь она и вовсе сделалась предельно конкретной. От решительного шага удерживало лишь опасение, что другую путную работу в нашем небольшом Травяновольске уже не найти.

Проблема с работой решилась неожиданно, но вполне удовлетворительным для Макарова образом.

– Саш, ты просто молодец! – приобнимая, поздравила его с каким-то очередным достижением общества слепых Валентина Игоревна. Она уже называла Макарова на «ты» и была с ним почти в дружеских отношениях. – Караянца (это был председатель общества) никто не вспоминает, есть он или нет. Слушай-ка, что-то делать ведь с этим надо! У нас председатель общества на зарплате, а деятельности от него – ноль. Всю работу ты тянешь, общественник. Давай мы тебя председателем сделаем! Мы тобой очень довольны.

Саша сделал вид, что задумался. А может и в самом деле задумался – не исключено, что он просто не знал о том, что председателю общества положена зарплата.

– Правда у тебя работа хорошая, – тут же покачала головой чиновница, – на предприятии. Не уйдёшь ты оттуда.

– Да я бы с радостью, – ответил Макаров. – Только бы денег на жизнь хватало.

– Восемь тыщ у председателя зарплата, – поделилась Валентина. – Не пойдёшь ты на такую.

Саша прикинул в уме: почти пять с половиной пенсия с надбавками плюс восемь за председательство – и того тринадцать с лишним. Ну а что, жить можно. Меньше, чем в пресс-службе, но разве в деньгах счастье?

– Согласен! – выдохнул он и уже через две недели, будучи избранным самым демократическим образом, вступил в должность председателя.

Личная жизнь Макарова мне известна мало. Знаю лишь то, что был он когда-то женат и имел дочь, но благополучно развёлся и отношения с бывшей не поддерживал. В Травяновольске жила его мать, с которой он общался крайне редко, а отца Саша никогда не видел. «Он был уголовником и умер в тюрьме, – бросил он как-то нехотя и презрительно. – Я произведён на свет одинокой неврастеничкой и рецидивистом».

Кто бы только знал, с какой болью это было сказано!

Вокально-инструментально

– Юрик, тебя к телефону, – разбудила меня мать.

Дурная привычка – спать в середине дня, знаю. Я же не детсадовец. Но тянуло – и ничего не мог с собой поделать. Ночами долго засиживался – поэтому. Всё мысли, всё видения. Оценка возможностей и вариантов – неизменно фантастическая и горькая. Рефлексия гнусная. Никуда от неё не деться. Быстрей бы умереть.

– Мужчина какой-то, – объясняла она. – Говорит, из общества.

Добавлять из какого не требовалось. О другом обществе мы дома не упоминали.

– Юрий? – голос бодрый, зовущий, но с целым сонмом обертонов. Я научился их различать, я мастер выявления смыслов в звуковых колебаниях. Я помнил этот голос, мне хотелось услышать его снова. Я напрягся и сжался – от того предчувствия, что принёс он с собой, от тех реальностей, в которые мог увести. От несоответствия этих звуков одномерности моего существования. Я понял: этот голос может радикально изменить мою жизнь.

– Да.

– Это из общества незрячих, Александр меня зовут. Меня к вам направили. Вы вроде бы были на последнем собрании, но я не успел с вами познакомиться. Я тут добро получил на создание при обществе вокально-инструментального ансамбля. Говорят, вы клавишник сильный. Как насчёт того, чтобы к нам присоединиться?

– А вас уже много? – почему-то спросил я и сейчас понимаю – из ревности. Мне ни с кем не хотелось делить этот голос.

– Пока я один, – рассмеялся человек. – С кандидатом в барабанщики разговаривал, но он отказался. Надо будет другого искать. Сам я тоже играю на всём понемногу. Но себя в бас-гитаристы планировал. Если серьёзно этим заниматься, на клавишных я не потяну. Мне сказали, вы самый лучший в городе.

– Самый лучший среди слепых или просто самый лучший?

Я понимал, что говорю бестактность, причём в первую очередь по отношению к себе, но ничего не мог поделать, когда волна нахлынула и несёт за собой. Поэтому со мной трудно. Поэтому я почти не общаюсь с людьми.

– Ну, если по мне мерить, – ничуть не смутившись, ответил Александр, – то среди слепых я точно самый лучший бас-гитарист. Ну а вы, наверное, вообще самый лучший… Юра, – после короткой паузы он перешёл на «ты», – даже не сомневайся, группа будет офигенная! Не пожалеешь.

После таких слов уговаривать меня уже не требовалось. И особенно понравилось, что Макаров не слепой, а кое-что видит. Я вообще больше здоровых людей люблю, чем больных. Если о какой-то любви можно говорить применительно ко мне. Таких, как я, надо безболезненно умерщвлять. Мы только засоряем землю.

Я ещё порасспрашивал, где будем репетировать, а самое главное – что исполнять. Он назвал какой-то адрес – вроде бы это был Дом детского творчества, там имелась каморка с инструментами. Именно её предоставила ему чиновница. Ну а исполнять – да в принципе, всё, что угодно.

– Сам я вырос на хард-роке, – объяснил он. – Лед Зеппелин, Дип Пёрпл, Назарет. Что-нибудь возьмём из их репертуара. Хотя, пожалуй, надо и что-нибудь русскоязычное выучить. ВИА семидесятых – они сейчас хорошо идут. Да хоть шансон – я на своих вкусах настаивать не буду. Лишь бы людям нравилось.

– Можно у меня начать, – я почувствовал, что во рту пересохло от этих слов. – Усилок имеется. Если бы ты с бас-гитарой подъехал, мы бы могли что-нибудь разучить.

– О, здорово! – воскликнул Саша и тем самым расположил меня к себе окончательно и бесповоротно.

Музыкой я стал заниматься с горя. Первое время слепоту переживал стойко и молча – просто маленький был и ничего не понимал. Ну а где-то в десятилетнем возрасте меня накрыло Отчаяние. Я со всей очевидностью осознал, что слеп, что радикально отличаюсь от большинства людей и что это навсегда, до самой смерти. Навсегда-навсегда – и никому не в силах изменить это положение вещей.

Со мной начались нервные срывы, припадки. Особенно сильное раздражение я испытывал в те моменты, когда ощущал на себе жалость окружающих.

– Не надо на меня так смотреть! – кричал я в больничном коридоре невидимым людям, ожидая приёма у врача. – Думайте о своих болезнях!

– Юрик, успокойся, здесь никого нет! – шептала мать.

Больше всего доставалось именно ей – она была единственным человеком, кто проводил со мной всё время, а потому её я считал главным виновником своих бед. Она же вела себя совершенно неправильно и вместо сурового равнодушия, которое только и могло отрезвить меня, изливала тонны липкой и мерзкой жалости. От жалости этой меня выворачивало наизнанку.

Несколько раз я порывался выброситься из окна – мать в последний момент стаскивала меня с подоконника. Не знаю, на самом ли деле я собирался спрыгнуть или просто делал это из желания досадить ей. Пожалуй, и спрыгнул бы – Отчаяние порой накатывало слишком большое. У меня изрезаны все предплечья – да, я любил схватить ножик и рубануть им по невидимым венам. Неимоверное наслаждение вызывали вопли, которые издавала в это время мать. Я словно избавлялся на мгновения от болезни – не от физической, так психологической – сбрасывая на неё терзавшую меня душевную боль.

– Ты ни в чём ни виноват! – глупая, истеричная мама, зачем-то она кричала эти слова в надежде успокоить меня. – Ты не виноват в его смерти! Ты ничего не мог поделать!

Меня трясло от этого успокоения ещё больше. Как ты не понимаешь, тварь, шептал я, что я никогда не винил себя в смерти отца. Мне вообще наплевать на него! Мне на всех наплевать, кроме самого себя! Я хочу всего лишь стать таким, как большинство… Хочу всего лишь вернуть себе зрение… Почему, ну почему меня сделали уродом?